Советский модернизм как свидетель обвинения
Как все нормальные советские люди, я не любил советскую архитектуру.
Нет, конечно, не всю. Конструктивизм — при всей его заброшенности и непроявленности — казался дико стильным. Наверное, благодаря одной заграничной книжке, где была в цвете их проектная графика — дерзкая, пижонская, абсолютно «не наша». Кроме того, нравилось жить коммуной.
Сталинский ампир тоже почему-то не вызывал отторжения. Был родным, хотя и пугающим. Как страшные, но сладкие истории на ночь в пионерском лагере.
А вот архитектуру хрущевскую и брежневскую я ненавидел вполне искренно. За что? Да как за что? За то, что она искорежила мой город!
Я бродил по нему часами, с фотоаппаратом и без, с другом, но чаще один, заходил в подъезды и пробирался на крыши. Рисовал карты (удивляясь несовпадению настоящих с топографией), переснимал открытки, торчал в краеведческом отделе Некрасовки, конспектируя «Старую Москву» Никольского. Коллекционировал марки, значки, проездные билетики (не только «счастливые»), серию «Биография московского дома», а букинист Борис Вачаганович на Арбате откладывал мне книжки. С удовольствием объяснял приезжим дорогу, но хамски именовал все улицы на старый лад, и еще у нас была игра — называть по очереди станции московского метро. Щербаковские палаты не спасал, врать не буду, но с Лефортовским тоннелем сражался, уже придя работать в газету.
В общем, москвичом я был одержимым. И ничто, ничто так не портило мой город, как советская архитектура: «стекляшки» НИИ, жилая «типовуха», «мраморная слизь» райкомов и новое здание МХАТа на Тверском бульваре.
Знания по части этой архитектуры сводились к набору простых истин, которые впитывались с молоком в треугольных пакетиках. Кремль вычеркнули из списка ЮНЕСКО за то, что в нем построили Дворец съездов. Здание ТАСС должно было быть в два раза выше, но его урезал лично товарищ Гришин («И слава богу», — мстительно добавляли старожилы). Новый Арбат слизан с какого-то гаванского проспекта, а пробит лишь для того, чтобы вождям было удобнее ездить на дачи.
Калининский — «вставная челюсть», ЦДХ — «сарай», гостиница «Космос» — «полстакана», президиум Академии наук — «золотые мозги».
(Думается, именно к «челюсти» апеллировал Лужков, когда обозвал «гнилым зубом» гостиницу «Интурист». Вряд ли к Бродскому, прятавшему во рту развалины почище Парфенона. Хотя именно тот сформулировал, за что, собственно, не любит современную архитектуру. «У Корбюзье то общее с Люфтваффе, что оба потрудились от души над переменой облика Европы»...)
Любя старую Москву, невозможно было не презирать Москву новую. Это было как дважды два. Первый звоночек сомнения прозвучал, когда был «офонарён» старый Арбат. И я вдруг поймал себя на странном ощущении, что Новый нравится мне больше. Да, он катком прошел по Собачьей площадке, распоров уютный мирок арбатских переулков — но в этом своем радикализме был честен и бесхитростен. Мы похоронили собственную историю, но не подкрашивали ее, не переписывали, не рядились в наследники чужого добра. Порвалась связь времен — и Калининский был необходимой метафорой этого обрыва.
«Мы поколенье Нового Арбата, что врезан (да, мы знаем — угловато) в застройку довоенную Москвы» — интернет почему-то не знает этих строчек Владимира Вишневского. И это, конечно, главный упрек той архитектуре — равнодушие к городу, к истории, к памяти. Новая архитектура вторгалась в исторический центр «угловато», подминая целые кварталы, — Арбату еще повезло с Окуджавой, а про переулки, сгинувшие под спорткомплексом «Олимпийский», никто даже не вспоминал.
Но едва ли тут справедливо слово «безразличие». Наоборот, это было осознанное утверждение новых ценностей. В век космоса и пластика старый город явственно мешал — не только физически, но и психологически. Им было тесно — и так хотелось развернуться, распрямиться, промчаться... Этот драйв ощущается и поныне: взмывает из сопряженья двух проспектов пластина «Гидропроекта», кружатся «лепестки» здания СЭВ, стелются вдоль Ленинского остроумно сдвинутые башни Госстандарта. А как парит трибуна Гребного канала! Она построена всего за семь лет до московской Олимпиады, но какая разная архитектура. Если олимпийские объекты демонстрируют мощь тяжелоатлета, то трибуна Гребного — это упругая легкость бегуна. Последний шедевр хрущевской «оттепели», которая мечтала Америку «догнать и перегнать», а не запугать. Легкость, открытость, прозрачность — ключевые понятия «павильонной» архитектуры 60-х, но здесь они обретают и другой смысл: спорт как честное состязание.
Да, это была архитектура борьбы — и дух ее до сих пор не выветрился. В той жизни всегда было место подвигу, а значит, и врагу. Штаты, царская Россия, да хоть бы и наполеоновская Франция — где и когда ради одной картины построили бы целое здание? Правда, панораму «Бородинская битва» тут же заклеймили за «фальшь» (ее фасад лишь имитировал светопрозрачность), но уже одно это стремление к правде (материала, конструкции, формы) — завораживает. Они всерьез рассматривали «правду» как архитектурную категорию. Поэтому никакого декора, никаких украшательств; простота и ясность конструкции; чистота формы и определенность функции. И даже когда приходилось привирать (объединяя одним окном два этажа, здание ТАСС делает вид, что оно четырех-, а не восьмиэтажное), то не выгоды ради, а лишь общей гармонии для.
Эта забота о правде (сегодня бы сказали — «адекватности») логично делает каждое здание отражением своего времени. А значит — и тех мировых трендов, в ритме с которыми мы шагали, на время позабыв свою провинциальную кичливость. Кирпичная сюита Театра на Таганке — это, конечно, признание в любви к Алвару Аалто. Хореографическое училище на 2-й Фрунзенской — ранний Корбюзье, «дом на ножках» на Беговой — его же «жилые единицы», а дворец спорта ЦСКА — это поздний Корбю, практически Чандигарх. ИНИОН и АПН — это уже Пол Рудолф, а Даниловский рынок — разве что не сиднейская опера. И эта сопричастность мировой архитектуре была абсолютно уникальна для страны, ненадолго открывшей окно в мир, подышавшей — и снова оказавшейся за «железным занавесом».
Общество платит этой архитектуре тем же равнодушием, которое и она ему выказывала.
Характерно, что и первооткрывателями этой нашей архитектуры оказались иностранцы: немец Филипп Мойзер, француз Фредерик Шобен, американец Уильям Брумфилд. А не далее как в ноябре в Вене открылась большая выставка «Советский модернизм» и прошла международная конференция. У нас же каждая историческая эпоха строит себя на отрицании предыдущей. И отряхнуть ее прах с наших ног надо по максимуму (постучите! и веничком, веничком!). Перестройка яростно крушила все советское, не разбирая. Но иначе и быть не могло, иначе бы — не победила. Но проходит 20 лет — и на всякую победу начинаешь смотреть другими глазами...
Архитектура соцмодернизма развенчана в пух и прах. Ее памятники уходят со свистом. Снесены гостиницы «Интурист», «Россия», «Минск», «Спорт», бассейн «Москва». Исковеркан до неузнаваемости кинотеатр «Саяны», разжирел когда-то пружинистый Метромост. Бездарно переоблицованы гостиница «Юность» и одна из «книжек» Нового Арбата. Грозят сносом техцентру «Жигули» на Варшавке и монреальскому павильону ВДНХ. За новыми постройками скрылись фасады ЦЭМИ и Плехановского института, превратился в мусорку пруд ИНИОНа...
Общество же платит этой архитектуре тем же равнодушием, которое и она ему выказывала. Да и что это вообще за пустяки в сравнении с пробками. Но за старую Москву москвичи все-таки сражаются — и даже не за очень старую: только что, например, признана памятником типография Эль Лисицкого на Самотеке. А эту архитектуру — хрущевскую, а особенно брежневскую — никто не любит.
Возможно, и я бы ее не полюбил, не случись архитектуры лужковской. Которая оказалась не только более агрессивной, но еще пошлой и бесчестной — в желании задекорировать приметы времени, слиться с далеким прошлым, легитимизируя собственные мотивации. Когда композиция здания определяется задачей выжать максимум квадратных метров, как не пожалеть о том времени, когда она определялась соображениями гармонии? Когда «пропуском в город» служат колонны и башенки «под старину», как не восхититься зданиями, каждое из которых честно отражало свое время? Когда каждый дом воплощает лишь одну идею — идею денег, как не грустить о времени, когда любое здание имело собственный образ? Когда театр был театром, а не многофункциональным культурно-развлекательным комплексом.
Но, как тонко подметил Дмитрий Быков, «после крем-брюле донельзя хороша краюха, но с краюхи отчетливо тянет на крем-брюле». Профессионалы лужковской красотой быстро наелись, а нормальные люди от советской диеты все никак не отойдут. И проще всего было бы сказать, что их неприязнь к той архитектуре — такая же однозначная реакция на советское прошлое вообще. Поколения, жившие при советской власти, до сих пор не могут ей забыть (и простить) «железный занавес», отсутствие гражданских свобод, дефицит... Травма, конечно, сильна. Но при этом мы же с удовольствием слушаем советские песни (и даже подпеваем им), пересматриваем (и не только в новогоднюю ночь) советские фильмы... Даже книжки советские перечитываем!
Но тут, конечно, есть момент альтернативы. Все-таки книжку, песню или фильм ты волен выбирать. А вот на архитектуру — ты обречен. И пользоваться архитектурой советской мы по-прежнему вынуждены. А при всей высоте ее идей — качество реализации было стабильно низкое. Увы, она осыпается, обваливается, протекает, гниет. Понятно, что в отсутствие частной собственности строительное качество и не могло быть фактором дополнительной стоимости архитектуры. Все вокруг колхозное, все вокруг ничьё. Потому и эксплуатация этих зданий была соответствующей. А уже отсюда — их нынешнее состояние.
Но, с другой стороны, именно эта некачественность обнажает родство второй волны советского модернизма с первой — конструктивизмом. И та и другая были архитектурой больших идей. И сам по себе факт их материализации был важнее его качества. И пусть хрущевская оттепель не покушалась на основы строя, но была не менее революционна — в борьбе с тоталитаризмом и попытке построить очередной новый мир — открытый и справедливый. И архитектура отразила эти романтические мечты не хуже, чем фильмы Хуциева и Шпаликова, песни Визбора и стихи Вознесенского — тоже, впрочем, сегодня мало кому нужные.
Наличие цели — вот что по-настоящему восхищает в той архитектуре. Если сегодня основная цель архитектуры — извлечение дохода (причем — быстрое), то цель архитектуры советской — «жизнестроительство». То есть определение средствами архитектуры форм будущей жизни общества. Ведь те же пятиэтажки были не только сиюминутным решением насущной проблемы, они обозначали принципы жилищной политики на всё коммунистическое будущее: равенство возможностей и скромность потребностей. А научно-исследовательские институты Леонида Павлова — не столько отражение научной рациональности, сколько воплощенная мечта о покорении высот и глубин.
Это была очередная попытка создать новую архитектуру для нового человека. Архитектура получилась, а человек — нет. Точнее, не захотел он к ней подтянуться, поленился соответствовать ее идеалу. Поэтому и останется она как памятник мечте об идеальном человеке. Наше же небрежение к этой архитектуре говорит о нас, а не о ней. Мы просто разучились жить возвышенным, слишком быстро научившись жить земным.
Источник: «Русская жизнь каждый день»
14:28:12
